Неточные совпадения
Как и все
добрые начальники, бригадир допускал эту последнюю
идею лишь с прискорбием; но мало-помалу он до того вник в нее, что не только смешал команду с хлебом, но даже начал желать первой пуще последнего.
— Врешь ты, деловитости нет, — вцепился Разумихин. — Деловитость приобретается трудно, а с неба даром не слетает. А мы чуть не двести лет как от всякого дела отучены… Идеи-то, пожалуй, и бродят, — обратился он к Петру Петровичу, — и желание
добра есть, хоть и детское; и честность даже найдется, несмотря на то, что тут видимо-невидимо привалило мошенников, а деловитости все-таки нет! Деловитость в сапогах ходит.
— Пустые — хотел ты сказать. Да, но вот эти люди — Орехова, Ногайцев — делают погоду. Именно потому, что — пустые, они с необыкновенной быстротой вмещают в себя все новое:
идеи, программы, слухи, анекдоты, сплетни. Убеждены, что «сеют разумное,
доброе, вечное». Если потребуется, они завтра будут оспаривать радости и печали, которые утверждают сегодня…
Сидишь, не заботясь, не думая ни о чем, знаешь, что около тебя есть человек… конечно, немудрый, поменяться с ним
идеей нечего и думать, зато нехитрый,
добрый, радушный, без претензий и не уязвит тебя за глаза!
Вглядевшись и вслушавшись во все, что проповедь юного апостола выдавала за новые правды, новое благо, новые откровения, она с удивлением увидела, что все то, что было в его проповеди
доброго и верного, — не ново, что оно взято из того же источника, откуда черпали и не новые люди, что семена всех этих новых
идей, новой «цивилизации», которую он проповедовал так хвастливо и таинственно, заключены в старом учении.
— Нынче безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют ее для калмыков. Явись человек с надеждой и посади дерево — все засмеются: «Разве ты до него доживешь?» С другой стороны, желающие
добра толкуют о том, что будет через тысячу лет. Скрепляющая
идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все живут только бы с них достало…
— Друг мой, не претендуй, что она мне открыла твои секреты, — обратился он ко мне, — к тому же она с
добрым намерением — просто матери захотелось похвалиться чувствами сына. Но поверь, я бы и без того угадал, что ты капиталист. Все секреты твои на твоем честном лице написаны. У него «своя
идея», Татьяна Павловна, я вам говорил.
О, мы тогда все кипели ревностью делать
добро, служить гражданским целям, высшей
идее; осуждали чины, родовые права наши, деревни и даже ломбард, по крайней мере некоторые из нас…
Что мог я извлечь и из этого? Тут было только беспокойство обо мне, об моей материальной участи; сказывался отец с своими прозаическими, хотя и
добрыми, чувствами; но того ли мне надо было ввиду
идей, за которые каждый честный отец должен бы послать сына своего хоть на смерть, как древний Гораций своих сыновей за
идею Рима?
Он жил в своем особом мире
идей, знаний,
добрых чувств — и в сношениях со всеми нами был одинаково дружелюбен, приветлив.
Я вам скажу вашу
идею: вы отыщете прииски, наживете миллионы, воротитесь и станете деятелем, будете и нас двигать, направляя к
добру.
Сам Иван рассказывал потом, что все произошло, так сказать, от «пылкости к
добрым делам» Ефима Петровича, увлекшегося
идеей, что гениальных способностей мальчик должен и воспитываться у гениального воспитателя.
Сознание бессилия
идеи, отсутствия обязательной силы истины над действительным миром огорчает нас. Нового рода манихеизм овладевает нами, мы готовы, par dépit, [с досады (фр.).] верить в разумное (то есть намеренное) зло, как верили в разумное
добро — это последняя дань, которую мы платим идеализму.
Зачем заботиться о приобретении познаний, когда наша жизнь и общество в противоборстве со всеми великими
идеями и истинами, когда всякое покушение осуществить какую-нибудь мысль о справедливости, о
добре, о пользе общей клеймится и преследуется, как преступление?» «Везде насилия и насилия, стеснения и ограничения, — нигде простора бедному русскому духу.
Процесс истории не есть прогрессирующее возвращение человечества к Богу по прямой линии, которое должно закончиться совершенством этого мира: процесс истории двойствен; он есть подготовление к концу, в котором должно быть восстановлено творение в своей
идее, в своем смысле, освобождено и очищено человечество и мир для последнего выбора между
добром и злом.
В самом деле, нет ничего досаднее, как быть, например, богатым, порядочной фамилии, приличной наружности, недурно образованным, не глупым, даже
добрым, и в то же время не иметь никакого таланта, никакой особенности, никакого даже чудачества, ни одной своей собственной
идеи, быть решительно «как и все».
Тем не менее газетная машина, однажды пущенная в ход, работает все бойчее и бойчее. Без
идеи, без убеждения, без ясного понятия о
добре и зле, Непомнящий стоит на страже руководительства, не веря ни во что, кроме тех пятнадцати рублей, которые приносит подписчик, и тех грошей, которые один за другим вытаскивает из кошеля кухарка. Он даже щеголяет отсутствием убеждений, называя последние абракадаброю и во всеуслышание объявляя, что ни завтра, ни послезавтра он не намерен стеснять себя никакими узами.
Я сейчас же догадался, что это статистики. С юных лет обуреваемые писсуарной
идеей, они три года сряду изучают этот вопрос, разъезжая по всем городам Европы. Но нигде они не нашли такой обильной пищи для наблюдений, как в Париже. Еще год или два подробных исследований — и они воротятся в Петербург, издадут том или два статистических таблиц и, чего
доброго, получат премию и будут избраны в де-сиянс академию.
Эти-то три возвышенные
идеи — истинного,
доброго и прекрасного — составляют три основных столба, на которых покоится здание франкмасонского союза и которые, нося три масонских имени: имя мудрости, имя крепости и имя красоты, — служат, говоря языком ремесла, причалом образа действий вольного каменщика.
— Невинные восторги первого авторства погибают в неравной борьбе с томящей жаждой получить первый гонорар, — резюмировал Пепко мое настроение: — тут тебе и святое искусство, и служение истине,
добру и красоте, и призвание, и лучшие
идеи века, и вклад во всемирную сокровищницу своей скромной лепты вдовицы, и тут же душевный вопль: «Подайте мне мой двугривенный!» Я уверен, что литература упала, — это факт, не требующий доказательств, — от двух причин: перевелись на белом свете меценаты, которые авторам давали случаи понюхать, чем пахнет жареное, а с другой — авторы нынешние не нюхают табака.
—
Добрый день, господин Потапов… Теперь мы сам будем обедайт с большой аппетит, — сказал господин Шмит, кланяясь мне и улыбаясь самым благосклонным образом. Эту фразу он произносил под конец обеда почти ежедневно, желая, вероятно, примером своего аппетита и видом своей сытой фигуры внушить хорошую
идею о доброкачественности продуктов.
Истина не нужна была ему, и он не искал ее, его совесть, околдованная пороком и ложью, спала или молчала; он, как чужой или нанятый с другой планеты, но участвовал в общей жизни людей, был равнодушен к их страданиям,
идеям, религиям, знаниям, исканиям, борьбе, он не сказал людям ни одного
доброго слова, не написал ни одной полезной, непошлой строчки, не сделал людям ни на один грош, а только ел их хлеб, пил их вино, увозил их жен, жил их мыслями и, чтобы оправдать свою презренную, паразитную жизнь перед ними и самим собой, всегда старался придавать себе такой вид, как будто он выше и лучше их.
Писатели того времени, не обращая внимания на публику, для которой они писали, не думая о тех условиях, от которых зависит действительный успех
добрых идей, придавали себе и своим словам гораздо более значения, нежели следовало.
Недавно (17 ноября 1858 года) угасла его жизнь, полная смелых предприятий и великодушных пожертвований на пользу человечества, и никто, даже из врагов его
идей, не отказался помянуть его
добрым словом.
Нет, по мнению
добрых людей, если Волга течет в Каспийское море, так это потому единственно, что она питает особенное, невещественное, идеальное сочувствие к Каспию, и в силу такой
идеи она должна была непременно дойти именно до Каспия, хотя бы целые Альпы встретились ей на дороге.
Наконец, усталый и не в состоянии связать двух
идей,
добрел он уже поздно до квартиры своей и с изумлением спохватился, что прошел было, не замечая того, мимо дома, в котором жил.
Не правда ли, что это проникает, в глубину души, заставляет сердце ваше биться сильнее, оживляет и украшает вашу жизнь, возвышает перед вами человеческое достоинство и великое, вечное значение святых
идей истины,
добра и красоты!
Не правда ли, что в этих словах очень ясно выражается та
идея высшего эгоизма и то стремление слить свои влечения с требованиями
добра и правды, о котором говорили мы выше?
С кого следовало, взяли подписку; заикнулись было тут о золовке; но, уверившись, что золовка была в некотором смысле миф, то есть произведение недостаточности воображения Семена Ивановича, в чем, по справкам, не раз упрекали покойного, — то тут же
идею оставили как бесполезную, вредную и в ущерб
доброго имени его, господина Прохарчина, относящуюся; тем дело и кончилось.
Он рад, что его
идея о «журфиксах» пала на
добрую почву и уже начинает давать плод.
Вышепомянутый нигилист Полояров ведет деятельную пропаганду
идей и действий, вредящих началам
доброй нравственности и Святой Религии, подрывающих священный авторитет Закона и Высшей Власти, стремящихся к ниспровержению существующего порядка и наносящих ущерб целости Государства.
Он не мог не быть с ним знакомым, во-первых, потому, что с кем же и не знаком в Петербурге, а во-вторых, и это главное, Бейгуш, как
добрый патриот, был связан с ним единством
идеи, общностью дела.
Пропагандируй, внушай, брат, исподволь, развивай незаметно свою
идею, долби их, как капля камень, а они ребята
добрые — небойсь, разнесут твою
идею по белому свету, проведут ее и в печать, и в общество, в массы, да еще будут думать при этом, будто твоя
идея их же собственное изобретение.
«Сим имею честь, по долгу верноподданнической присяги и по внушению гражданского моего чувства, почтительнейше известить, что вольнопроживающий в городе Санкт-Петербурге нигилист Моисей Исааков Фрумкин распространяет пропаганду зловредных
идей, вредящих началам
доброй нравственности и Святой Религии, подрывающих авторитет Высшей Власти и Закона, стремящихся к ниспровержению существующего порядка и наносящих ущерб целости Государства. А посему…»
Высшие и общие
идеи, как
добро и красота, прямо отражают умный свет, напротив,
идеи, относящиеся к бытию конкретному: человек, животное, стол, — лишь во все более слабых отсветах.
И насколько все существующее причастно миру
идей, в основе своей все прекрасно, «
добро зело», и может предстать в софийной
идее своей, т. е. облечься красотой, быть пронизано ее лучами.
Я все это слушал с напряженным вниманием, хотя и не совсем ясно понимал, какое просветительное влияние может иметь университет чрез одно пребывание с ним в более или менее близком соседстве… Но матушка и это точно сейчас же прозрела, и как бы в скобках разъяснила мне распространение в обществе
добрых и высоких
идей просредством обращения с просвещенными людьми, руководящими образованием университетского юношества.
— О
добрый юноша! — воскликнул старик, — справедливость покуда лишь хорошая
идея, осуществления которой в толпе нет, точно так же, как не может ее быть у тирана. Смирись перед этим — и поди в кухню и поставь самовар.
Тип фарисея есть тип человека, у которого преданность закону
добра и чистоты, возвышенной
идее превратилась в эгоцентрическое самоутверждение и самодовольство.
Персоналистическая переоценка ценностей признает безнравственным все, что определяется исключительно отношением к «общему», к обществу, нации, государству, отвлеченной
идее, отвлеченному
добру, моральному и логическому закону, а не к конкретному человеку и его существованию.
Если человеком овладевает
идея, что все мировое зло в евреях, масонах или большевиках, в еретиках или буржуазии (причем не реальной, а вымышленной), то самый
добрый человек превращается в дикого зверя.
На это могут сказать, что мое познание самого
добра приведет к моей
идее о
добре, которая войдет в общий ряд понятий и
идей о
добре.
Идея ада, о которой речь еще впереди, связана с этим разделением мира на лагерь
добрых и на лагерь злых.
Задача философской этики заключается совсем не в познании происхождения и развития нравственных
идей о
добре и зле, а в познании самого
добра и зла.
Любовь к
идеям, к ценностям, к истине, к
добру, к красоте есть лишь неосознанное и несовершенное выражение любви к Богу, к божественному.
Любовь к «дальнему», отвлеченному человеку и отвлеченному человечеству есть любовь к отвлеченной
идее, к отвлеченному
добру, а не любовь к человеку.
Мои понятия и
идеи о
добре могут быть ошибочны, и в таком своем качестве они релятивны.
Для него перестает существовать мир сущих
идей и остается только мир
идей о сущем, нет уже Бога, но есть разнообразные
идеи о Боге, которые он исследует, нет уже сущего
добра и зла, но есть разнообразные
идеи о
добре и зле и т. д.
«Суббота» и есть отвлеченное
добро,
идея, норма, закон, страх нечистоты.
Во имя любви творят много зла — и во имя любви к Богу, и во имя любви к человеку, и во имя любви к
добру и к
идее, особенно во имя любви к
добру и к
идее.